Неточные совпадения
Но, Долли, душенька, я понимаю твои
страдания вполне, только одного я не знаю: я не знаю… я не знаю, насколько в душе твоей есть еще
любви к нему.
Он думал об ней. Он вспомнил, как он постоянно ее мучил и терзал ее сердце; вспомнил ее бледное, худенькое личико, но его почти и не мучили теперь эти воспоминания: он знал, какою бесконечною
любовью искупит он теперь все ее
страдания.
— Поставят монументы, — убежденно сказал он. — Не из милосердия, — тогда милосердию не будет места, потому что не будет наших накожных
страданий, — монументы поставят из
любви к необыкновенной красоте правды прошлого; ее поймут и оценят, эту красоту…
В театрах, глядя на сцену сквозь стекла очков, он думал о необъяснимой глупости людей, которые находят удовольствие в зрелище своих
страданий, своего ничтожества и неумения жить без нелепых драм
любви и ревности.
—
Страдания — неизбежная тень
любви.
Та неувядающая и негибнущая
любовь лежала могуче, как сила жизни, на лицах их — в годину дружной скорби светилась в медленно и молча обмененном взгляде совокупного
страдания, слышалась в бесконечном взаимном терпении против жизненной пытки, в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях…
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без
любви, без страсти: только одни какие-то добровольные
страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это и «по роже видно», как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма, Марк!
И он спас ее от старика, спас от бедности, но не спас от себя. Она полюбила его не страстью, а какою-то ничем не возмутимою, ничего не боящеюся
любовью, без слез, без
страданий, без жертв, потому что не понимала, что такое жертва, не понимала, как можно полюбить и опять не полюбить.
Жизнь и
любовь как будто пропели ей гимн, и она сладко задумалась, слушая его, и только слезы умиления и веры застывали на ее умирающем лице, без укоризны за зло, за боль, за
страдания.
Только позволь себе обращаться с людьми без
любви, как ты вчера обращался с зятем, и нет пределов жестокости и зверства по отношению других людей, как это я видел сегодня, и нет пределов
страдания для себя, как я узнал это из всей своей жизни.
И слезы выступили у ней на глаза, и она коснулась его руки. Фраза эта была неясна, но он понял ее вполне и был тронут тем, чтò она означала. Слова ее означали то, что, кроме ее
любви, владеющей всею ею, —
любви к своему мужу, для нее важна и дорога ее
любовь к нему, к брату, и что всякая размолвка с ним — для нее тяжелое
страдание.
Сухой огонь этой
любви пожирает влагу жизни и несет
страдания всему, что близко, что на плоскости.
Сама
любовь иногда обязывает быть твердым и жестким, не бояться
страдания, которое несет с собой борьба за то, что любишь.
И действительно так, действительно только в этом и весь секрет, но разве это не
страдание, хотя бы для такого, как он, человека, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне и не излечился от
любви к человечеству?
Не знала
До сей поры она
любви страданий,
Утехи лишь известны ей; а сердце
Приказывать привыкло, не молило,
Не плакало оно.
Действительно, женщина, несущая вместе с памятью былого упоения весь крест
любви, все бремя ее, жертвующая красотой, временем,
страданием, питающая своей грудью, — один из самых изящных и трогательных образов.
«Вчера, — пишет она, — была у меня Эмилия, вот что она сказала: „Если б я услышала, что ты умерла, я бы с радостью перекрестилась и поблагодарила бы бога“. Она права во многом, но не совсем, душа ее, живущая одним горем, поняла вполне
страдания моей души, но блаженство, которым наполняет ее
любовь, едва ли ей доступно».
«В 1842 я желала, чтоб все страницы твоего дневника были светлы и безмятежны; прошло три года с тех пор, и, оглянувшись назад, я не жалею, что желание мое не исполнилось, — и наслаждение, и
страдание необходимо для полной жизни, а успокоение ты найдешь в моей
любви к тебе, — в
любви, которой исполнено все существо мое, вся жизнь моя.
Ни вас, друзья мои, ни того ясного, славного времени я не дам в обиду; я об нем вспоминаю более чем с
любовью, — чуть ли не с завистью. Мы не были похожи на изнуренных монахов Зурбарана, мы не плакали о грехах мира сего — мы только сочувствовали его
страданиям и с улыбкой были готовы кой на что, не наводя тоски предвкушением своей будущей жертвы. Вечно угрюмые постники мне всегда подозрительны; если они не притворяются, у них или ум, или желудок расстроен.
Отношение между
любовью эротической и
любовью каритативной, между
любовью восходящей, притяжением красоты и высоты, и
любовью нисходящей, притяжением
страдания и горя в этом низинном мире, есть огромная и трудная тема.
Социализация пола и
любви есть один из самых отталкивающих процессов человеческой истории, он калечит человеческую жизнь и причиняет неисчислимые
страдания.
Перед отъездом в ссылку одна прекрасная женщина сказала мне на прощанье: «Dans la vie rien n’est beau que d’aimer, rien n’est vrai que de souffrir» [«В жизни нет ничего прекраснее, чем
любовь, и ничего правдивее, чем
страдание» (фр.).
Поэма изображала
страдания юной гречанки, которая собирается кинуться с утеса в море по причине безнадежной
любви к младому итальянцу.
Ложная идеология
страдания, отождествляющая всякую
любовь с состраданием, требует от человека, чтобы всякое
страдание было разделено им, принято на себя.
Сознание, освобожденное от гипнотической власти обожествленного
страдания, увидит, что сущность мира не есть
страдание и сущность
любви не есть только сострадание.
Все эти
страдания, переживаемые рыбой в период
любви, называются «кочеванием до смерти», потому что неизбежно ведут к смерти, и ни одна из рыб не возвращается в океан, а все погибают в реках.
И опять звуки крепли и искали чего-то, подымаясь в своей полноте выше, сильнее. В неопределенный перезвон и говор аккордов вплетались мелодии народной песни, звучавшей то
любовью и грустью, то воспоминанием о минувших
страданиях и славе, то молодою удалью разгула и надежды. Это слепой пробовал вылить свое чувство в готовые и хорошо знакомые формы.
Максим покачивал головой, бормотал что-то и окружал себя особенно густыми клубами дыма, что было признаком усиленной работы мысли; но он твердо стоял на своем и порой, ни к кому не обращаясь, отпускал презрительные сентенции насчет неразумной женской
любви и короткого бабьего ума, который, как известно, гораздо короче волоса; поэтому женщина не может видеть дальше минутного
страдания и минутной радости.
Оставь меня… бросьте меня все, потому что я могу дать одно
страдание взамен
любви…
Последний месяц меня очень состарил — и моя
любовь, со всеми своими волнениями и
страданиями, показалась мне самому чем-то таким маленьким, и детским, и мизерным перед тем другим, неизвестным чем-то, о котором я едва мог догадываться и которое меня пугало, как незнакомое, красивое, но грозное лицо, которое напрасно силишься разглядеть в полумраке…
—
Любовь! К женщине! Какая бездна тайны! Какое наслаждение и какое острое, сладкое
страдание! — вдруг воскликнул восторженно Назанский.
Я пишу не затем, чтоб вымаливать вашу
любовь: я горда и знаю, что вы сами так много страдали, что
страдания других не возбудят в вас участия.
Отчего Гомеры и Шекспиры говорили про
любовь, про славу и про
страдания, а литература нашего века есть только бесконечная повесть «Снобсов» и «Тщеславия»?
Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, — идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотретьна страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои
страдания и услышать слова
любви и участия.
Про других можно сказать в таком случае и да и нет, а про него нет; у него
любовь начиналась
страданием.
«Где же
любовь? О,
любви,
любви жажду! — говорил он, — и скоро ли придет она? когда настанут эти дивные минуты, эти сладостные
страдания, трепет блаженства, слезы…» — и проч.
«Да, — сказал я, — люди обокрали мою душу…» Тут я заговорил о моей
любви, о мучениях, о душевной пустоте… я начал было увлекаться и думал, что повесть моих
страданий растопит ледяную кору, что еще в глазах его не высохли слезы…
Лизавета Александровна слушала снисходительно его иеремиады и утешала, как могла. Ей это было вовсе не противно, может быть, и потому, что в племяннике она все-таки находила сочувствие собственному сердцу, слышала в его жалобах на
любовь голос не чуждых и ей
страданий.
Скоро Александр перестал говорить и о высоких
страданиях и о непонятой и неоцененной
любви. Он перешел к более общей теме. Он жаловался на скуку жизни, пустоту души, на томительную тоску.
Александров стоял за колонкой, прислонясь к стене и скрестив руки на груди по-наполеоновски. Он сам себе рисовался пожилым, много пережившим человеком, перенесшим тяжелую трагедию великой
любви и ужасной измены. Опустив голову и нахмурив брови, он думал о себе в третьем лице: «Печать невыразимых
страданий лежала на бледном челе несчастного юнкера с разбитым сердцем»…
Да, я предвижу
страдание, кровь и смерть. И думаю, что трудно расстаться телу с душой, но, Прекрасная, хвала тебе, страстная хвала и тихая
любовь. «Да святится имя Твое».
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых
страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей —
любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
И поколику бог только чрез свободную душу человека мог иметь союз с тварию, то когда человек из райской ограды ниспал на землю труда и
страдания, то и божество должно было последовать туда за ним, дабы на месте падения восстановить падшего и стать плотию в силу небесной
любви.
Они с
любовью смотрели на наши
страдания, которые мы старались им не показывать. Особенно доставалось нам сначала на работе, за то, что в нас не было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне помогать. Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому народу) и заслужить его
любовь.
И вдруг денщики рассказали мне, что господа офицеры затеяли с маленькой закройщицей обидную и злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки, в которых пишут о
любви к ней, о своих
страданиях, о ее красоте. Она отвечает им, просит оставить ее в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить ее. Получив такую записку, офицеры читают ее все вместе, смеются над женщиной и вместе же составляют письмо к ней от лица кого-либо одного.
Они держатся на своих постах у погоста отживших истин мертвою силою воспоминаний о прошлом и своей болезненной
любовью к
страданию, угнетению, но, если отнять у них возможность
страдания, они, опустошенные, исчезают, как облака в свежий ветреный день.
Но приходит время, когда, с одной стороны, смутное сознание в душе своей высшего закона
любви к богу и ближнему, с другой —
страдания, вытекающие из противоречий жизни, заставляют человека отречься от жизнепонимания общественного и усвоить новое, предлагаемое ему, разрешающее все противоречия и устраняющее
страдания его жизни, — жизнепонимание христианское. И время это пришло теперь.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и
страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу
любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к
страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность
любви к людям и еще более сильная потребность
любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
Освобождение происходит вследствие того, что, во-первых, христианин признает закон
любви, открытый ему его учителем, совершенно достаточным для отношений людских и потому считает всякое насилие излишним и беззаконным, и, во-вторых, вследствие того, что те лишения,
страдания, угрозы
страданий и лишений, которыми общественный человек приводится к необходимости повиновения, для христианина, при его ином понимании жизни, представляются только неизбежными условиями существования, которые он, не борясь против них насилием, терпеливо переносит, как болезни, голод и всякие другие бедствия, но которые никак не могут служить руководством его поступков.